Мы все знаем, что независимость нашей страны далась нам нелегко. Это личные воспоминания участницы декабрьских событий 1986 года Бейбитгул Шакеровой, которая спустя десятилетия с гордостью пересказывает пережитое следующему поколению — за семейным столом, в кругу самых близких.

“Наступил декабрь.

16 декабря — сегодня это День Независимости Казахстана. Этот день самый важный для моей страны и моего народа.

Мне сейчас 58 лет, я живу в Усть-Каменогорске. Но стоит мне вспомнить свои девятнадцать, и я вновь оказываюсь на улице Маяковского той столицы.

Фото: личный архив Бейбитгул Шакеровой

Новости об увольнении Кунаева и назначении Колбина разлетелись мгновенно. У всех один вопрос: почему так? Помню, как одна из девочек тогда сказала: “В Алматы митинг! Жастар шығып жатыр!”. Мы переглянулись и решили выйти. Какие же мы были, подумать только. Нам было девятнадцать — возраст, когда чувство справедливости сильнее страха.

Поздно ночью мы поднялись на четвертый этаж. Сели за стол в пустой комнате: ни еды, ни чая — только хлеб. И только этот хлеб и шестеро девчонок были свидетелями того, что именно здесь, в этой тесной комнате, все началось. Мы начали писать листовки. Кто-то — правой рукой, кто-то — левой, лишь бы почерк не узнали. Мы писали много, быстро, с волнением. Мы писали о том, что болело: о том, почему назначили Колбина, почему привезли руководить республикой человека, который не знает ни народа, ни языка, ни культуры? Почему не дали казаху право быть хозяином на своей же земле? Когда закончили, взялись за руки и дали клятву друг другу — клятву, вес которой сегодня сложно понять. Тогда слово стоило дороже жизни, не как сегодня, легко даются и так же легко забываются. Но в ту ночь в той тесной комнате на четвертом этаже шесть студенток техникума поклялись не предавать и несли эту ношу  через страх, допросы, угрозы и годы. Мы поклялись — и мы держали слово.

Фото: личный архив Бейбитгул Шакеровой

Утром по дороге в техникум мы аккуратно разбрасывали листовки: вокруг здания, внутри, по коридорам, в туалете — везде, где могли. Мы старались незаметно, но так, чтобы люди нашли и прочитали. И люди читали. В тот день общежитие закрыли.

Преподаватели всю ночь следили за нами, ходили по этажам, уговаривали, запрещали, запирали. «Не выходите! В тюрьме для вас мест нет!» — твердили они. А мы смеялись: “Если мест нет, тогда потеплее оденемся!” Мы и не подозревали, какие ужасы там происходили…

Они караулили нас до самого утра, будто чувствовали, что решение внутри нас уже созрело.

На первом этаже собралась толпа преподавателей, нас ждали, стояли плотной стеной. Свист в 4 утра разбудил всех, даже соседние общежития, мы спускались по лестнице, нас было так много, и мы шли так напористо, что буквально выбили дверь общежития, ничего не боясь. Шли долго по улице Маяковского.  Но вскоре нас остановили.

НКВД, маски, дубинки, неподвижные лица. Мою подругу из Гурьева (нынешний Атырау) ударили дубинкой, она упала на снег. Я подхватила ее, подняла, поставила перед собой, закрывая ее своим телом. Нас всех развернули и отправили обратно в общежитие. Ввели комендантский час. Следили ежедневно.

Потом пришли из КГБ. Они собрали все листовки — целый пакет. И начались допросы. Четыре-пять месяцев нас по очереди вызывали, расспрашивали, давили. Это был декабрь, потом январь. Родители спрашивали: “Ты была?” Я отвечала: “Нет”. Но внутри все болело. Я думала, что меня могут посадить. Что все уже решено. После каникул я возвращалась на учебу со страхом: вдруг я больше не вернусь домой?

Когда мы вернулись с каникул, давление только усилилось. В общежитие приходили вечерами, забирали по комнатам, сажали перед собой девочек. Клали на стол листовки и спрашивали: “Кто писал? Кто организатор?” Мы молчали. Девочка из Уральска позже рассказала мне: “Я тогда хотела признаться. Но ты сказала: “Если ты скажешь, нас всех посадят”. И я промолчала”. Другая тоже почти выдала нас, но я тихонько наступила ей на ногу — чтобы она замолчала. Мы держались до самого конца — никто не признался.

Весной, в апреле или мае, когда уже запахло теплом, когда казалось, что все наконец завершилось, нам принесли наши контрольные работы. Наши тетради. Они сравнили почерки. Положили каждой перед ней ее собственный почерк. Даже тех, кто писал левой рукой, — всех вычислили. Мы все поняли без слов.

Фото: личный архив Бейбитгул Шакеровой

Потом было комсомольское собрание. Нас вывели на сцену перед полным залом студентов. Мы стояли как обвиняемые. Нас исключили из комсомола — это хуже всего, хуже смерти на тот момент.

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю: мы были частью того огромного движения, которое стало первым шагом к независимости. Первой трещиной в монолите тоталитарной системы. Мы были девятнадцатилетними девочками, которые просто хотели справедливости.

Несмотря на все унижения, исключения и давления, мы подняли голову и сказали “нет”. Почувствовали, что наша земля, наш язык, наше достоинство стоят того, чтобы за них бороться.

Я никогда не найду, пожалуй, тот протокол об исключении из комсомола.Но он мне и не нужен. У меня есть куда более важное: Декларация независимости моей страны, Конституция и наш язык — вот настоящая ценность.

Мне 58. У меня уже взрослые дети, но каждый декабрь я снова слышу тот один-единственный свист, снова чувствую хруст снега, снова вижу маленькую девочку из Гурьева, упавшую в белый сугроб. И снова ощущаю, как шестеро девятнадцатилетних девчонок держат друг друга за руки и дают клятву, о которой помнят всю жизнь”.

Аяжан АЙМУКАНОВА